Владимир Першанин - Танкист-штрафник [с иллюстрациями]

Опасаясь мин, Жалейкин приказал мне и Бакланову идти друг за другом. Пока еще ровное место позволяло держать скорость. С полкилометра мы одолели благополучно, но вскоре налетела на противотанковые мины одна, вторая машина. Десант прыгал с брони, спасаясь от усилившегося минометного огня. Атака срывалась.

— Товарищ майор, надо заходить с тыла! — кричал я по рации, уже не заботясь о шифровке переговоров. — Давай приказ хотя бы одной роте!

Фугасный снаряд взорвался с недолетом выше по склону, обрушив на нас гору песка и глины. Толстый пласт почвы пополз вниз, увлекая с собой наш танк.

— Тимофей, проверь ствол, — скомандовал я заряжающему. — Быстрее, не телись.

Сержант Митрохин хотел что-то сказать. Может, пожаловаться, что нас достают уже из пулеметов и вылезать опасно. Молча скатился с брони и, вернувшись, сообщил, что ствол забит песком. Рота, получив приказ, отползала вниз по склону и разворачивалась для броска в тыл. Ствол прочищали, сделав короткую остановку. Я связался с машиной Лени Кибалки, убедился, что он жив. Мы уже потеряли два танка. Один горел, второй получил повреждение. К нам подбежал младший лейтенант — артиллерист в окровавленной гимнастерке.

— Сматываетесь, да? У меня обе пушки накрылись, и ребят вдребезги. А вы…

Две разбитые «полковушки» валялись рядом с огромной воронкой. Шестидюймовым снарядом их накрыло сразу обе. В горячке лейтенант поставил орудия слишком близко, а фугас выбил в мягкой почве воронку метров на семь.

Подлетел танк комбата. Шрапнель рвалась в воздухе безобидными с виду облачками, но укрыться от нее было трудно. Взрыв, еще один! Заложило уши. Лейтенанта оттаскивали прочь здоровенный санитар и сержант с повязкой на голове.

— Лешка, идем на полной скорости всем батальоном! Двигай!

Через несколько секунд мы уже неслись вдоль обочины, объезжая тела солдат, разбитые грузовики, повозки. Артиллерия и минометы полка поддерживали нас, стреляя с открытых мест. Времени закапываться просто не было.

Разворачивались у развилки дороги. Я пытался сосчитать, сколько машин осталось в батальоне. Мешала завеса песка и рыжей глинистой пыли. Позади батальона, заметно отставая, шла громоздкая ИСУ-122. Ничего, догонит!

Танки, захлебываясь от напряжения, ползли по буграм с уклоном, где 30, где 40 градусов. Они превышали предельную крутизну, допустимую для «тридцатьчетверок». Одна из машин, неосторожно разворачиваясь, вдруг наклонилась. Правая гусеница поднялась в воздух. Водитель, нервничая, дал слишком сильный газ.

Танк запрокинулся. Сначала отвалилась башня, потом машина встала на борт и пошла кувыркаться вниз, устилая путь раздавленными снарядами, тряпьем и телами экипажа. «Тридцатьчетверка» не взорвалась. Она просто ударилась верхушкой о землю и застыла с сорванными гусеницами. Несколько колес продолжали крутиться.

Мы все невольно проводили глазами погибшую вместе с экипажем машину. Вскарабкавшись наверх, увеличили скорость и пошли на орудийные позиции. Нам противостояли несколько батарей старых короткоствольных орудий калибра 75 миллиметров. Они прикрывали гаубичные дивизионы от возможных атак советских танков. Хотя стволы длиной 80 сантиметров выглядели как обрубки, кумулятивные снаряды поражали наши машины одну за другой.

И все же мы прорвались. «Тридцатьчетверки», юркие, быстрые на ходу, ныряли в низины, круто уходили по склонам и вели непрерывный огонь. Решительности и храбрости с обеих сторон хватало. Но танкисты сорок четвертого года уже набрались достаточно опыта и уходили из-под прицела малоподвижных, хоть и скорострельных пушек. Когда вышли напрямую, я увидел, как дернулась и встала от удара «тридцатьчетверка» Лени Кибалки.

Ему надо помочь! Это же мой друг. Может быть, я и кричал это, но приказ механику останавливаться не давал. Я погубил бы экипаж, а следом за мной могли замедлить ход остальные танки моей роты. Артиллеристы спешно разворачивали ближайшее орудие. У этих кайзеровских трехдюймовок угол горизонтального обстрела всего шесть градусов. Зато расчет легко разворачивает пушку за считаные секунды.

Не успеете, уроды! Мы выстрелили первыми. Взрыв встряхнул орудие, отбросил кого-то из расчета. Мы налетели, с маху подмяв колесо и край щита, размолачивая гусеницами станину и двоих венгров, не успевших отскочить. Еще один, бегущий по аппарели, попал под пулеметную очередь. Мы догнали его, под гусеницами мягко хрустнуло. Танк вылетел из окопа.

Машина Соболя давила соседнее орудие. Крутнувшись, снова пошла вперед, а радист Жора вызывал танк младшего лейтенанта Кибалки. Молчание. Останавливаться нельзя. Неподалеку горела «тридцатьчетверка». Трое танкистов катались по земле, извивались, срывали с себя горящую одежду. Наверное, они кричали, но рев двигателей, выстрелы и взрывы заглушали крики.

Бросив орудие, кучкой бежал мадьярский расчет. В него стреляли мы и пулеметы Соболя. Шесть или семь человек упали, один за другим, а машина взводного лейтенанта Соболя замедлила ход. Подбили? Из люков полетели дымовые шашки, а их 85-миллиметровая пушка вела огонь в сторону гаубичных позиций. Мы зашли им в тыл, и развернуть свои тяжелые пушки расчеты не успевали. Стреляли с десяток танков, самоходка ИСУ-122, мотоциклисты из ручных пулеметов.

В нашу сторону огрызались отдельные стволы, но это была агония. Тяжелые пушки опрокидывались от попаданий фугасных снарядов. Одна из шестидюймовых гаубиц попала под разрыв тяжелого снаряда самоходки. В столбе известняка и дыма кувыркался массивный ствол, отлетали прочь накатники, клочья кожуха.

Пехота одолела подъем. Цепи солдат с ревом бежали вперед. Из узких нор выскакивали с поднятыми руками минометчики. Поздно! Слишком много наших остались внизу мертвыми, чтобы обороняющиеся могли рассчитывать на пощаду. Некоторые венгерские гонведы ее не просили. Отстреливались из автоматов, «маузеров», пытались бросать гранаты. Это уже ничего не могло изменить, их перебили штыками, прикладами. Полк замыкал кольцо вокруг вражеских позиций. Уцелевшие венгры поднимали руки и сбивались в кучки. Наши офицеры и сержанты отталкивали обозленных солдат, еще не отошедших от горячки боя.

Несколько машин, в том числе легковые, на полном ходу уходили по извилистой дороге. Заряжающий Митрохин стрелял по ним осколочными снарядами, я пытался вызвать по рации машину Кибалки.

— Есть, попал! — кричал флегматичный Тимофей Митрохин, хотя дорогу обстреливали несколько танков, и было непонятно, кто именно уничтожил цель. — Алексей Дмитрич, может, рванем наперерез?

— Поворачивай к Ноль семнадцатому, — приказал я механику. Тот согласно кивнул. Он хорошо знал номер машины младшего лейтенанта Кибалки.

Танк горел, и башня валялась рядом. В огне еще хлопали патроны. Из экипажа выжили двое. Ленька, без шлема, с руками, перемотанными окровавленными бинтами, кинулся ко мне.

— Леша, руки оторвало! Как же я теперь? Пристрели меня. Матери передай…

Девушка-санинструктор бесцеремонно пригнула его к земле, посадила.

— Чего ты мелешь? Очухайся. На месте твои руки.

Санитар-ефрейтор помогал ей закончить перевязку.

— Пальцы на левой руке оторвало и правое предплечье перебило. Выживет ваш дружок.

Я попрощался с Леней Кибалкой. Ему сделали инъекцию морфина, и он с трудом шевелил губами. У меня не было времени на долгое прощание со старым другом. Я погладил его по растрепанным волосам и пошел к своему танку. Вскоре Леню Кибалку отвезли вместе с другими ранеными в санбат.

Мы уничтожили довольно крупную группировку венгерских войск, но пехотный полк и наш батальон были ополовинены. Вечером пили водку, загружали снаряды и хоронили мертвых. Тяжелое ранение друга угнетающе действовало на меня. Ленька уже не вернется на фронт, и дай бог, чтобы выжил.

— Выживет! — наливал мне водку командир роты Бакланов. — Только не кисни.

— Не кисну, — с усилием выдавил я.

Нет, у меня не было плохих предчувствий. На следующий день я шел в бой, как обычно. И удар по танку был не сильнее, чем я получал в прежних боях. Но почему-то отказали ноги, и я не мог дотянуться до люка. Загорелся двигатель. Меня вытащил Тимофей Митрохин и упорно тащил прочь. Мертвый стрелок-радист Жора остался в машине. Впереди полз механик-водитель, волоча перебитую ногу.

Танк взорвался, вокруг нас горела солярка. От страшной боли тело сгибало судорогой, я не мог даже кричать. С меня сорвали горящую гимнастерку, нательную рубаху. Вскоре я потерял сознание. Все это происходило неподалеку от венгерского города Сарваш. Я его так и не увидел. Очередной круг войны оказался для меня совсем коротким, а ранение — самым тяжелым.

Сначала лежал в госпитале в румынском городе Тимишоара. У меня была сожжена левая рука от кисти до плеча и весь левый бок. От боли я скулил, как щенок. Она разрывала тело и мозг словно клещами. Мне сделали несколько инъекций морфина. Я просил еще, ругался с врачами. Мне сказали, что больше нельзя. Слова «наркотическая зависимость» я тогда не знал, а инъекции выпрашивал, считая, что врачи экономят болеутоляющие средства.